В «Группе продленного дня» мы занимаемся театром, а не выпускаем спектакли, которые будут успешно идти в репертуаре. Мы ставим себе задачи, заставляющие нас искать и пробовать темы, методы и формы, которыми мы прежде не занимались и которых даже опасаемся. В пределе, мы стремимся в лаборатории выявить направления, в которых есть смысл сейчас двигаться всему театру.

Поэтому после показа мы публикуем отчет обо всех этапах работы, а не только видеодокументацию показа. Отчет начинается с рассказа об идеях, от которых мы отталкивались на первых этапах, и приходит к вопросам и предложениям, которыми мы хотим поделиться с другими художниками.

«Место рождения» — документальный мюзикл о закрытом военном городке. Поселок, в спектакле названный Неповстанное, находится при военной части *****, которая относится к подразделению радиоэлектронной разведки 16-го центра ФСБ России.

Эскиз вырос из желания совместить приемы расследовательского искусства и жанр мюзикла. Драматургом эскиза стала Арина Бойко, которая сама родилась и росла в этом закрытом городке.

После показа мы вместе с командой пришли к выводу, что адекватно было бы сопроводить эскиз не только обсуждением, в котором зрители рассказывают о своих впечатлениях, но и развернутыми репликами авторов о задумке и процессе создания этой работы. Поэтому отчет — это четыре вопроса и ответы на них, проявившиеся во время работы над «Местом рождения».

Режиссер Наталья Зайцева, драматург Арина Бойко, композитор Дмитрий Власик, художник Михаил Толмачев.

Исполнители Татьяна Богданова, Наталия Гаранина, Никита Биндерс, Алексей Каничев, Богдан Жилин, Никита Плахотнюк, Андрей Попов, Даниил Могутов, Максим Теняков.

— Наш эскиз похож на книгу, которая выглядит как автобиография, но на самом деле ее написали несколько человек. Результатом нашего расследования о военном городке стало исповедальное сочинение, в котором, однако, многое срежиссировано.

Еще до начала работы в лаборатории Арина Бойко хотела написать пьесу о военном городке, в котором она выросла. У нее были готовы стендап об этом, с которым она выступала на ТНТ, и зачин для пьесы, состоящий из реплик бывших военных на форуме, где они искали сослуживцев по той части. Я рассчитывала, что сначала Арина напишет пьесу — точнее, соберет ее из документальных материалов, как она делала в своих предыдущих текстах, а затем мы напишем музыку и с готовым материалом вступим в репетиционный процесс. Так не вышло, и появилась идея, что, поскольку текст еще не готов, мы будем все вместе придумывать методы исследования закрытых территорий

Очень скоро мы поняли, что интересное всего нам сфокусироваться на отношениях самой Арины с этим местом. Ее попытки узнать что-то о городке от своего отца и матери натолкнулись на мягкое, но упорное сопротивление, очень показательное.

Из всех нас попасть в городок могла только Арина — в городке пропускной режим. Первое задание, которое мы дали Арине еще в ноябре, — сделать субъективную картографию городка, причем работать не с визуальным, а с аудиосвидетельством. Композитор Митя Власик и художник Миша Толмачев попросили Арину поехать туда с диктофоном, записать звуки на разных локациях и затем нанести их на карту. Спланированного маршрута у Арины не было, она должна была создать его спонтанно, своим телом. Первоначально у художника Михаила Толмачева вообще была идея «вернуть город на карту» — сделать визуализацию по аналогии с функцией «Просмотр улиц» на Google Maps, которая для городка недоступна.

Показательно, как задание сделать аудиокарту трансформировалось в процессе выполнения и как мы совладали с этой трансформацией. Мы ожидали, что Арина будет наблюдателем и запишет техногенные звуки, звуки окружающей среды, на которые не может повлиять. Но большинство записей в итоге состояли из разговоров Арины с мамой. Когда я в первый раз послушала записи, был позыв сказать: «Арина, ты неправильно поняла задание, пойди переделай». Но тогда я поняла что-то про весь спектакль.

Наши предзаданные ожидания встречали сопротивление Арины, и нужно было сдаться происходящему. Сопротивление Арины выражалось, например, в том, чтобы поехать в городок с мамой, потому что ехать одной ей было неловко и неловко было отказать маме, которая захотела поехать с ней. В итоге так оказалось даже лучше: мы увидели объекты, которые были ценны для семьи Арины и сыграли роль в ее жизни. Нашу предзаданность нужно было оставить формой, которую заполнит сама Арина.

После картографии мы попросили Арину взять у ее папы интервью о том, какой работой он занимается в военном городке. Мы пытались заразить Арину желанием сделать эскиз информативным. Мы продумывали, как задавать вопросы, как обходить папино нежелание говорить. Мы говорили, что, возможно, имеет смысл обмануть кого-то или взять что-то без спросу. Все это тоже вызывало сильное сопротивление Арины. Она не хотела манипулировать, и в итоге, к своей чести, сделала так, как было удобно ей. Тут мне было важно, что живой человек, давая интервью под запись своей дочери, готов рассказать — и какими словами, с какими интонациями.

В итоге эскиз наполовину состоит из записей, в которых Арина и ее мама ходят по городку — а все, что мы слышим, это истории про парикмахершу со смешной фамилией и разговоры с библиотекаршей. Папа в каждом разговоре уходит от ответа и не может ничего рассказать. Мы хотим узнать, что такое страшные ФСБ-шники, — а ФСБ-шники просто тетехи.

Наибольший интерес для меня составил психологический и эстетический образ героини, который возник в эскизе. Это образ девушки, которой одновременно важно и неинтересно узнать про военный городок. Это субъектность человека, который знать не хочет о том, как на самом деле все устроено в стране пыток и подлогов, а хочет жить радостной девичьей жизнью — и которого все равно затягивает в чужую игру. Мы предъявили человека, который не бежит выяснять правду, протаскивать ее пальчиками между колючей проволокой, — и ему не стыдно. Работая над эскизом, Арина, как лиминальный агент — находящийся и по ту, и по эту сторону — до конца не могла принять ни нашу оппозиционную повестку, ни родительскую. Апология этого человека стала для меня большим открытием. Эта позиция — редкая в искусстве. Мало кто из нее говорит о таких вещах как ФСБ, государственное насилие, война.

Понятно, что на самом деле можно было опросить кучу народу и найти любую информацию о городке. Но нас пленила идея непроницаемости городка, обнесенного забором, за который можно проехать, только показав особый документ, — пленила потому, что непроницаемость нам видится свойством власти в принципе. Кроме того, мы не хотели делать расследование, как у Навального, и помещать его в искусство. То, что делают, например, Forensic Architecture, неприменимо к России, потому что разоблачения здесь не работают. Сколько уже было выявлено фактов коррупции и преступлений в нашей стране? Изменить ситуацию могут только реальные политические акты, протесты.

И главное, сама Арина во время работы не раз говорила об ощущении, что она занимается колонизацией городка и что если она будет опрашивать людей оттуда и своих родителей так, как будто они объект ее исследования, то поставит себя на место антрополога. Напряжение между нежеланием Арины стать на место антрополога и шпиона и нашим желанием раскрыть правду, стать обладателями знания о городке, исследовав эту среду и эту семью, стало частью нашего расследования. Часто, когда художники работают с сообществами и собирают материал, чтобы поставить спектакль, они получают гораздо больше, чем представители сообществ. Здесь этого не произошло, потому что Арина — часть сообщества, часть семьи, о которой поставлен эскиз.

— В моем манифесте, написанном перед самым началом работы над эскизом, есть два пункта: «Связность всего со всем и есть политичность», «Связи агентны». Двойная роль Арины, одновременно угнетенной и принадлежащей к тем, кто угнетает, и есть иллюстрация того, что все связано, и пример связи, которая агентна. Эта связь повлияла на наш спектакль, потому что решение задачи проявить такие связи — настолько же политически ценное, как задачи провести расследование внутри наделенного властью сообщества, которое заслуживает самой жесткой колонизации. Мы не стали проводить это жесткое расследование, но проявили сложность связей.

Можно считать, что расследование про военный городок должно сообщать, кто в нем служил, кто был расстрелян, что там делают и какая там система управления. Но мы создали гражданский образ военного городка, который видят Арина и ее мама. Отделить от военных объектов их гражданскую сущность — эта задача, которую еще никто не решал.

— Мюзикл — это антидокументальность. Это супермечта, гиперфантазия о том, чего не может быть в реальном мире. Но формат мюзикла связан с концепцией документальности, на которую мы опираемся: документы и свидетельства обещают нам, что можно узнать правду, но никогда не говорят всей правды. Поэтому в работу, построенную на документе, и хочется добавить художественный слом, фикциональный слой.

Как на серьезных щах слушать вербатим о чем-нибудь плохом, когда в середине кто-то врывается и начинает петь песню? Так мы понимаем, что есть что-то невыразимое, невысказанное, упущенное документом. В мюзиклах поют тогда, когда не хватает слов; ария — это запечатленное чувство.

Но мы в нашем мюзикле поступили не ортодоксально. Мы положили на музыку один из документов — тот форум, где мужчины ищут сослуживцев. То есть, на первый взгляд, совсем не чувственный текст. Мне в начале хотелось, чтобы документальными были и все остальные тексты и песни. Но Арина стала писать фикциональные диалоги — и тут мы возвращаемся к принятию того, как Арина захотела рассказать свою историю.

В итоге у нас получился гибрид мюзикла и звукового перформанса. Звуковые свидетельства из городка исполнены актерами с большим вниманием к их времени, шагам и шумам. Сначала я хотела сделать просто мюзикл, а уже во время работы Миша заразил меня интересом к звуковым картам и звуковым свидетельствам. Мне показалось, что это классное совпадение: Мише интересны звуки, Митя — ас в звуковых перформансах.

Некоторые зрители говорили, что у нас получился нетрадиционный мюзикл, в котором оркестр играет на пластиковых бутылках и мятых бумажках. Хорошо, если так, но я этого не планировала. Для меня мюзикл всегда существовал как другой жанр, отдельная идея, не связанная со звуковыми свидетельствами. Общее между ними — только существование актеров в режиме исполнительства: не психологическая игра, а исполнение нот и звуков.

— Кроме семейной подписки там есть еще и слова о ФСБ-шниках, хуже которых «только менты». Это в песенной форме звучит довольно резко. Актеры опасались петь. Показать, что у пыток и подлостей есть основа в виде женщин со смешными именами и детей, — это тоже высказывание. Я знаю, что зло есть, и понятия не имею, почему оно до сих пор существует. Ведь не семья, которую мы показываем в эскизе, виновата в этом. Но кто-то виноват. А может быть, нужно говорить вообще не о виноватых, а о системе. Где нужно искать поломку, чтобы ее починить?

На самой первой встрече с актерами мы выяснили, что каждый из них сталкивался с опытом пребывания в закрытом городке — кто-то жил в одном из них сам, у кого-то там жили родственники, кто-то жил рядом с зоной. В этот момент мы отчетливо увидели, что вся Россия состоит из таких пространств за заборами. А в эскизе для меня главной стала мысль, что война в самом широком смысле: убийства, пытки, незаконные аресты, подлог документов в суде, — все это существует, как на мягкой подушке, на ворсе повседневной жизни. Библиотекарша, парикмахерша, милые люди с милыми фамилиями, — все они составляют социальную инфраструктуру войны, хотя сами по себе все их разговоры трогают и от них исходит комфорт.

Плейлист

Песни в эскизе — производная от этих композиций

— Я работала над «Местом рождения», находясь под впечатлением от современного искусства, в котором сопроводительный текст может полностью менять впечатление от объекта. Например, как в работе Михаила Толмачева Another day of you and me under conditions not of our own making, где на видео видна только точка, а в экспликации объясняется, что эта точка — российского производства вертолет в Сирии, который через несколько минут сбросит бомбу на город.

Сейчас мне интересны произведения искусства, в которых художники проговаривают свои концепции и теории. Обычно принято говорить о зрителях: «Что поняли, то поняли, не с билетерами же объяснять», — а мне хочется объяснять. При этом внутри нашего эскиза концепция не проговаривается, хотя есть много точек входа в нее. Поэтому мне важно сформулировать ее в документации, в этом отчете.

— Во-первых, почему театр обязательно должен быть грубым? Он не может быть тонким? Эмоции не делятся на плохие и хорошие. Они могут ставить в тупик — как те, что возникают в финале эскиза. Там непонятно: мы иронизируем над подружками главной героини или разделяем их пафос? Когда они кричат «Нет, мы построим свою Россию!», я сама не знаю, я с ними или нет. Скорее, так мы с Ариной иронизируем над самими собой и нашим окружением, но в зрительском зале в этот момент растерянность и недоумение. Мне это важно. Особенно во времена тотальной инстаграм-мудрости с ее полной однозначностью.

Во-вторых, как в любой работе современного искусства, можно проговаривать и объяснять концепцию не внутри, а рядом с работой. И делать производные от нее — плейлисты, тексты, карты, партитуры. Не вижу в этом ничего постыдного. Наоборот, это дружелюбно по отношению к зрителю.

— Среди режиссеров, и особенно режиссерок, сейчас распространена идея, что нужно выстраивать работу как можно более горизонтально. Нужно уходить от отчужденного труда и эксплуатации, включать артистов в процесс создания — чтобы им было интересно и весело и они чувствовали себя частью команды. Но выпуская эскиз, я хотела побыть в шкуре традиционного режиссера, который выстраивает работу под себя и пользуется другими людьми как инструментами для осуществления своей художественной программы. Я не принимала решений без согласия Арины, Миши и Мити, мы бесконечно спорили друг с другом и с кураторами — это само по себе было психологически трудно. Но наш творческий совет управлял актерами.

Мне стало понятно, почему режиссеры-мужчины, работая в вертикальных структурах, бесконечно демонстрируют свою власть: медленно говорят, делают такие паузы, что все поджимают хвосты. Это абсолютно техническая необходимость. Если актеры видят неуверенность и им самим при этом в работе что-то не нравится, недовольство вылезет на показе. Нельзя, просто потому что у тебя есть власть режиссера, сказать: «Сделай это, встань сюда», — и ожидать, что человек исполнит. Актеров нужно очаровать, заставить полюбить себя и проект — либо с помощью классической схемы, либо какими-то другими способами. Я видела, как в вертикальной схеме работают режиссеры-мужчины, но пока не видела, как работают женщины.

Моя собственная манера родом из горизонтального театра, где можно прийти на репетицию и сказать: «Ой, ребят, что-то не знаю, что делать, а давайте мы встанем вот здесь... Ну что, начнем уже, или дождемся всех, или, может быть, начнем?» Но также эта манера подразумевает, что нужно объяснять всем, какая у них функция в спектакле, все проговаривать и договариваться. Она тоже сработала, но я задаюсь вопросом, понравился ли такой способ актерам.

— Мы с Наташей и кураторами договорились, что я прочитаю и прокомментирую отчет перед публикацией. Мне захотелось сделать акцент на том, что люди из городка (включая моих родителей) сами не очень хотят выступать объектами исследования, что можно понять по некоторым репликам на записях. В месте, куда не может попасть случайный человек, люди вообще более как будто подозрительны к происходящему и к друг другу.

Может, было бы здорово стать местной городской активисткой и инициировать дискуссии с жителями городка о том, насколько они ощущают себя частью репрессивной системы, провоцировать их на размышления об этом. Я бы поддержала такого человека, если бы он появился, но у меня самой нет на полемику с ними достаточной власти или силы. Для них я: двадцатитрехлетняя девушка, дочь полковника такого-то. Кроме того, подобная моя инициатива могла бы поставить под угрозу репутацию моей семьи.

Делая «Место рождения», я особенно болезненно осознала, как документальное и частично документальное искусство связано с моральными вопросами и что эти вопросы — никогда не надуманны, а всегда реальны.

Поделиться:

«Группа продленного дня» — лаборатория в Театре Ермоловой.
Кураторы: Ольга Тараканова, Сергей Окунев. Фото: Женя Сирина.
Москва, ул. Тверская, 5/6. Вход на Новую сцену с Никитского переулка.